Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

площадку для осуществления тенденций, действующих далеко за пределами и этого текста, и литературы как таковой. Не говоря уже о том, что каждого попадающего в его поле зрение автора, со всеми его явными и неявными, вольными и невольными смыслами, Люсый и самого прочитывает как текст («Александр Айзенберг стал сам себе медиа, автономным субъектом, а не объектом, новой олитературенной медийности, что и стало главным метасюжетом Айзенберга как текста»).

Границы между четырьмя разделами книги – каждый из них, по идее, отведён осмыслению текстов определённого типа – тоже, по моему читательскому чувству, вполне проницаемы. Первый из них – «Литературный небоскрёб» – о том, как современная мысль, в чём бы ни выражалась, моделирует мир, историю и человека. Наряду с, например, теоретическими построениями Славоя Жижека, Мишеля Фуко, Михаила Рыклина, с книгой Натальи Автономовой «Познание и перевод. Опыты философии языка», здесь рассматриваются и тексты сугубо художественные: уже упоминавшиеся Иванов и Айзенберг – герои именно этого раздела; здесь же происходит и анализ современной женской прозы в России. Всё это рассматривается в одном, общем контексте, как части одного процесса. Второй раздел, «Взаимодействия с классикой» – занимается, соответственно, текстами образцовыми, классическими, причём имеется в виду не только литературная классика (Чехов, Гоголь, Пруст…), но и, например, то, как с чем бы то ни было классическим – с произведениями ли искусства, с явлениями ли мысли – работают коллеги-культурологи (посему в том же разделе оказываются статьи о том, как Владимир Топоров «совершал обход Медного всадника с Георгием Федотовым в руках», а Ольга Кириллова «обозревает „Незнакомку“ Крамского сквозь призму последователя Фрейда Жака Лакана»). Третий – «Упаковки смыслов» – раздел рецензий на свежевыходящее. И, наконец, четвёртый – «Из историографической прозы» – включает в себя воспоминания и травелоги. Но ведь и это – осмысление текстов: текстов жизни, текстов пространства (автор читает Грецию и Турцию, листает город Стамбул как книгу, как совокупность записей, которые сделала на городском теле история).

Вообще, в книге много игры, провокаций, трикстерства, рискну сказать – стёба. Люсый – человек принципиально избыточный, в рамки академизма не умещается. Он постоянно поддразнивает читателя, подмигивает ему, высмеивает и пародирует что под руку попадёт (пуще прочего – чопорный академический дискурс и вообще всяческую звериную серьёзность), выдёргивает, как фокусник, из кармана неожиданные ассоциации и аналогии (уже упоминавшиеся, «виртуозно сосуществующие» друг с другом Эрос и Танатос, например, сравниваются у него с «капитализмом и социализмом до дефлорации Берлинской стены»), играет словами («ура-трагедия урка-частиц», «линейнолом – в облом»), щедро плодит ситуативные, ad hoc, термины и терминоподобия: «буратинизация», «диалогология», «фаллическая блюзократия», «ошибочная медиализация», «текстологический эктропион», «утопические текстохранилища»… (Не потому ли ещё – «теоретическая комедия»? Да в самом деле, трудно вообразить себе более комичное занятие, чем попытка угнаться с теоретическим сачком – да ещё с серьёзным выражением лица – за живой изменчивой жизнью. хоть бы и литературной. И Люсый, похоже, прекрасно это понимает.) За всей этой буйствующей роскошью, кажется, легко не заметить того, что несущие конструкции его интеллектуального предприятия – да и всё оно в целом – совершенно серьёзны. Сам автор не слишком склонен помогать читателю это разглядеть. Он, повторяю, не возводит громоздких, обобщающих теоретических конструкций – и это при том, что повсюду усматривает пронизывающие разнородный смысловой материал общие закономерности (не назвать ли это своего рода – в парадоксальный противовес характерной для автора избыточности – теоретическим аскетизмом?). Он даже не снабдил книгу синтезирующим проделанную в ней работу эпилогом, где внятно сказал бы, «что всё это значит». И это, думается мне, тоже принципиально: ничего окончательного, застывшего, сколько-нибудь раз-и-навсегда ясного «всё это» не значит. Всё живое и настоящее «это» значит только в процессе, движении, становлении, расползании. Культурология Люсого – принципиально открытый проект. Тихо подозреваю, что она в каждой своей точке может оказаться другой. Посмеяться – как и положено комедии – над нашими ожиданиями.

Наконец, почему – «Поэтика предвосхищения»? О каком предвосхищении речь? Сам автор объясняет это так: он собирался назвать свою книгу «Поэтикой предотвращения», имея в виду, что литература – главная героиня его теоретических рефлексий – моделирует будущее и тем самым предотвращает, заранее их проигрывая, катастрофические варианты его развития. Коллеги по Российскому институту культурологии оказались почему-то против, и Люсый выбрал другое название – «Поэтика предвосхищения». В общем, о том же, но помягче – не так категорично и даже в каком-то смысле более оптимистично (слово «восхищение» мягко просвечивает здесь своими многобещающими смыслами). Литература, значит, – заготавливает будущее, вырабатывает его, даёт вызреть в себе тем моделям, которые потом будут работать и за её пределами. Читательское же воображение спешит отозваться на предложенный заголовок ещё и вот каким предположением: в литературе – всё равно, художественная она или нет – любая деталь, любая мелочь – «предвосхищение» больших смыслов (и не всего ли культурного целого?) уже на том простом основании, что она – часть текста.

Ведь что такое, по существу, текст? – Совокупность связей между элементами. Именно это Люсому и важно: совокупность всепронизывающих связей – что бы те ни пронизывали, что бы ни соединяли. «Главное» же существует не иначе, как во множестве пустяков, – может быть, там оно вернее всего и проговаривается, как раз потому, что его никто там не ждёт, – глубокое проявляется только на поверхности и в поверхностях. Вот не потому ли, кстати, хитрый умышленный автор посвятил книгу не кому-нибудь, а «литературным фуршетам «нулевых»? – фуршетам, царству болтовни, суеты и мелочей – которыми Главное, Большое, Неназываемое радо воспользоваться, чтобы осуществиться.

2013

Книга как событие жизни[166]

Галина Юзефович. Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. – (Культурный разговор).

То, что «Удивительные приключения…» вышли в серии «Культурный разговор», характеризует книгу с большой степенью точности.

Вполне уместными, как будто, выглядят и другие определения. Например, путеводитель; карта (современного русскоязычного чтения и книгоиздания), – тем более, что, по неоднократным утверждениям самой Галины Юзефович, и отдельные, в изобилии пишущиеся ею уже больше десятилетия тексты о книгах, и весь этот немаленький сборник в целом призваны служить исключительно тому, чтобы читатель лучше ориентировался в труднообозримом вообще-то книжном обилии. В общем, сборник – в который, после долгого и трудного отбора, вошли некоторые «тексты последних десяти-двенадцати лет» – замыслен в качестве практического пособия (которое, стало быть, выполнив нужную функцию – отставляется в сторону за ненадобностью. Ну справочник же, кто станет справочник читать. Да ещё подряд.). Так вот, все эти соображения о практичности и её смыслах как раз и не позволяют причислить книгу Юзефович к пособиям и справочникам. Тут всё гораздо сложнее.

И да, есть смысл в том, чтобы читать «Приключения…» не так, как обычно читают путеводители – по мере нужды в соответствующих сведениях (и как, в скромности своей, советует читать сама Галина), но именно подряд. Потому что здесь – система, и тщательно продуманная.

Да, всё-таки, в первом приближении пусть будет – разговор. Критики, как известно, бывают разные: критики-аналитики, критики-судьи, критики – этики и проповедники, а Галина Юзефович, по главенствующей своей установке, – критик-собеседник. Она даже и слова «критик» в самоопределении старается избегать: «я – человек про книжки», – сказала она как-то в интервью автору этих строк. Есть критики, говорящие «со стороны» литературы, её профессиональных, цеховых забот и задач, помогающие коллегам эти задачи ставить и решать. Юзефович – критик, говорящий со стороны читателя. Своей задачей она считает помочь читателю сориентироваться. Заинтриговать. Взволновать. Предостеречь. Вообще, как можно точнее расположить объект предполагаемого чтения на той самой обширной карте современного книгоиздания, с которой мы уже решили сборник не отождествлять.

У всякого человека, пишущего о чужих текстах, есть внутренний вопрос (или совокупность таковых), с которым он к ним обращается. У Юзефович он прежде всего таков: чем книга может быть интересна «среднестатистическому» читателю? И даже – полезна ему, – в определённом, правда, смысле: в смысле получения удовольствия: от текста, от жизни, собранной в книгу, – словом, от книги как события жизни. На уровне деклараций это выглядит как почти гедонистическая позиция: литература существует (не для того, избави Боже, чтобы чему-то учить, менять жизнь и т.д., но) для удовольствия. И дело критика ли, книжного ли обозревателя – помочь человеку это удовольствие извлечь.

Однако едва только мы поставим